Публикации
// ПЕРЕМЕЩЕННЫЕ ЦЕННОСТИ
В Музее личных коллекций открывается выставка Михаила Рогинского "Москва — это прежде всего..." — очередной этап в возвращении наследия классика нонконформизма, прожившего треть жизни в эмиграции, отечественной публике.
Михаил Рогинский (1931-2004) до сих пор фигурирует во всех учебниках и хрестоматиях как родоначальник русского поп-арта. "Мосгаз", "Спички "Снайпер Павлюченко"", "Примус", "Утюг", "Чайник" — увидев монументальные портреты этого советского ширпотреба в 1964-м на однодневной выставке в Молодежном клубе Дзержинского райкома комсомола, поэт-лианозовец Генрих Сапгир мгновенно поставил диагноз: русский поп-арт. Оказалось, что мало кому известный молодой художник-сценограф, помыкавшийся в 1950-х по провинциальным театрам, только что вернувшийся в родную Москву и устроившийся учителем в художественную школу на "Кропоткинской", занимается искусством остросовременным по форме и диссидентским по содержанию. Приспосабливает приемы американского поп-арта, критиковавшего капиталистическое общество потребления, для критики социалистического общества бытовой неустроенности и тотального дефицита.
В середине 1960-х на Рогинского возлагали большие надежды, ждали от него какого-то авангардного жеста, и поначалу он оправдывал ожидания. Сделанные в те годы "Дверь" (муляж двери с настоящей, подобранной на помойке ручкой) и "Стена" (с вмонтированной в холст электророзеткой) стали, судя по всему, первыми объектами в русском искусстве. Казалось, от них до тотальной инсталляции, которой впоследствии прославится на весь мир Илья Кабаков, был всего один шаг.
Однако шага этого Рогинский вполне сознательно не сделал. Остался верен живописи, хотя все прогрессивное человечество по ту сторону железного занавеса активно ее хоронило. Отказался играть в концептуалистические игры. Не входил ни в одну нонконформистскую тусовку, шел каким-то своим путем, умудрившись стать подпольщиком и отщепенцем внутри андерграунда. А в 1978-м эмигрировал во Францию и надолго пропал из виду. В начале 2000-х прошло несколько больших выставок Рогинского в России — и те монументальные картины хрущобного быта Москвы, которые, как выяснилось, он все это время писал в Париже, озадачили многих. Сизая зимняя слякоть, люди в заскорузлых пальто, тоска партсобраний, давка в магазинах и автобусах — безрадостный в целом пейзаж. Неужели первый русский поп-артист докатился до этого критического реализма?
"Лифт только что починили — и опять не работает", "Говорят, в этом году должны прибавить", "Главное, что трамваи редко ходят.— А им-то что. Они на "Чайках" ездят. Постояли бы вот так каждый день на морозе по полчаса. Да после работы" — если бы не эти фразы, вписанные в картины унылого советского существования конторским шрифтом поверх очередей в гастрономы или толп на остановках, Рогинский вряд ли бы угодил продвинутым критикам. И только это старческое, брюзгливое, подслушанное на улице слово, вторгающееся в его живопись, позволяло кое-как, сбоку приписывать его имя к истории московского концептуализма.
Впрочем, все это было явной натяжкой. Диагноз с самого начала поставили неверно: экспрессионизм, одновременно сострадательный и обличающий, как у немецких "новых диких", оказался Рогинскому куда ближе насмешливого поп-арта. А "утюги", "чайники" и "примусы" 1960-х послужили эскизами к большой картине советского уклада, которой он занялся в изгнании. И даже в том, как любовно выкрашена казенным суриком пресловутая поп-артовская "Дверь", проступает природный дар живописца. Впрочем, вряд ли это умаляет концептуальные достоинства такого искусства. Ведь созданная Михаилом Рогинским панорама позднесоветской неустроенности, которую можно прочувствовать на цвет, звук (благодаря надписям) и чуть ли не на вкус и запах, дает ощущение тотального погружения в эпоху — не хуже, чем хваленая тотальная инсталляция.
Рубрику ведет Анна Толстова