Публикации

2004
Александр Панов, Заповедник, Еженедельный журнал, 28.06.2004, Москва

Заповедник
Досье: Михаил Рогинский



Пешеходная зона. Живопись Михаила Рогинского

 
 
Газовые плиты, примусы, скорбные коммунальные натюрморты со свеклой и редькой, пейзажи с глухими барачными стенами и пустынными полустанками... Это картины Михаила Рогинского 60-х.

Московские хрущобные окраины, распивочные, коридоры бюрократических госучреждений, газетные стенды на бульварах, общие кухни... Это картины Рогинского 90-х. За тридцать лет в картинах появилась какая-то обжитость. Появились люди, сюжеты, даже некоторое подобие драматических коллизий. Но по большому счету не изменилось совершенно ничего. И в 90-е Рогинский продолжает рисовать универсум 60-х.

Тогда Рогинского можно было назвать реалистом. Даже натуралистом, упразднившим дистанцию между окружающей действительностью и ее художественным отображением красками на холсте. Мол, смотрю на примус, затмивший мне все мироздание, – и рисую примус в натуральную величину (даже немножко больше). Вижу дверь в комнату соседа – и выпиливаю из дерева ее точную копию, выкрасив в красный цвет. Все, что остается от неповторимой индивидуальности художника, – гиперболизация обыденности, элементы которой приобретают какой-то эпический размах. И очень легко было списать этот советский эпос на нутряную ненависть к быту. Рисую – значит убиваю, изживаю, освобождаюсь. Короче, я себя под примусом (гигантских размеров) чищу.

Но вот 90-е. Нет уже ни спичечных коробков, ни примусов, ни скукожившейся свеклы. Нет ни старых желто-бурых трамваев, ни профкомов, ни бараков. А у Рогинского они остались. Живя в Париже, Михаил Александрович продолжает рисовать все тот же выморочный мир, сохранившийся для него в целости и сохранности. За 30 лет этот мир лишь подернулся ностальгической дымкой. И люди, появившиеся в последнее время на картинах Рогинского, больше похожи на полупрозрачных синеватых призраков. Эта синева придает им какую-то элегическую обаятельность. Эпос сменился лирикой.

Бродя по третьяковской выставке, сталкивающей в лоб московского Рогинского 60-х и парижского Рогинского 90-х (семидесятые-восьмидесятые принципиально оставлены за кадром), понимаешь, что и не было никакого эпоса. Изменились цвет, композиция, сюжеты – но большому художнику вольно меняться. Однако неизменным остался пафос – архивация единственно возможной реальности, той, в которой ты родился и вырос. А всякий архивариус в душе – лирик. Ведь нельзя копаться в пыльных папках, покрытых паутиной, не испытывая к ним любви. Так что и в 60-е не было никакой такой "нутряной ненависти". А был форменный фетишизм. Любовь к тысяче мелочей.

Теперь мелочей не осталось – примусы выкинули на помойку. И волны памяти выкидывают на берег уже не отдельные детали, а большие фрагменты. Фасеточное зрение сменилось оптикой фотоаппарата с широким объективом. Отсюда и многонаселенные жанровые сценки или пейзажи-панорамы. Но ментальность автора никуда не делась.

Рогинский – летописец действительности, которой уже нет. Такой действительности, насквозь пропитанной любовью художника, наверное, никогда и не было. Недаром же он эмигрировал из советской России аж в 78-м году. Совок – отдельно, картины – отдельно. Свой мир он придумал и нарисовал. Рогинский – главный егерь в заповеднике, куда посторонним вход строго воспрещен.

Государственная Третьяковская галерея

28.06.2004

Источник: azbuka.gif.ru

   0 / 0