Публикации

Никита Алексеев, Не соблазняй, не пугай, не говори

Михаила Рогинского нередко называют «родоначальником русского поп-арта». Основания для этого есть. Например, близость в датах. «Примусы», «Двери», «Кафель» и другие «поп-артные» картины появились у Рогинского в первой половине 1960-х, то есть не намного позже, чем британский и американский поп-арт. Еще важнее то, что и Гамильтона, Уорхола, Раушенберга, Ольденберга, Джонса и Рогинского притягивали обыденные, банальные вещи. Но здесь сходство кончается.

Парадоксальным образом западные поп-артисты являются реалистами (если, разумеется, заведомо фальсифицированную реальность поп-культуры можно считать реальной). Для перечисленных выше художников феномены поп-культуры реальны настолько же, насколько реальна была сосновая роща для Шишкина. Далее они интерпретировали эти феномены с большей или меньшей степенью иронии (причем иногда ирония была столь многоуровневой, что уже могла и не считываться) либо без нее. Их искусство — разговорчиво, временами болтливо.

Искусство Рогинского — молчаливо, несмотря на то что художник часто использует в своих работах тексты. Буквы и составленные из них слова являются в конечном счете не чем иным, как компонентами живописи. Они удивительным образом не несут никакого речевого сообщения. Ну, «чистите зубы!», как на одной из картин 80-х, и что? Далее — искусство Рогинского по своей природе не реалистично. Вот, на мой взгляд, почему:

Да, томатный суп Campbell либо биг-мак для американских художников были реальностью, как и кафель, спичечный коробок, буханка хлеба или пустая витрина магазина — для Рогинского. Но поп-артисты были очарованы блеском капиталистической действительности, хотя и критиковали ее, каждый на свой лад. Рогинский социалистической действительностью явно не был очарован; скорее, он ее ненавидел и не собирался ни иронизировать, ни рефлектировать по ее поводу. Эта действительность — не поп-культура, мир коммунальной квартиры — не фаст-фудная забегаловка. Она была столь репрессивной, что художнику не оставалось ничего, кроме как ее изображать. Благодаря этому нерефлектированному изображению она теряла материальные свойства, становясь миром совершенно отвлеченных сущностей. Чем-то вроде черных валеров у Пьера Сулажа или синего цвета — у Ива Клейна.

Михаил Рогинский — удивительно последовательный художник. У него был лишь один срыв в 70-е годы, когда он начал делать маленькие и очень красивые темперы с городскими видами. Сам художник оценивает этот период крайне негативно, как слом, как отступление. Он на самом деле тогда зашел так далеко, что в Москве рядом с ним, к сожалению, не оказалось никого, кто мог бы понять, что он делает. Но вскоре Рогинский нашел в себе силу вернуться на путь, выбранный в начале 60-х. Переезд во Францию практически ничего не изменил в позиции художника. Окружающая его новая действительность почти не нашла отражения в живописи Рогинского. Она — для жизни, а не для искусства. Наверно, именно потому, повторяю, что он — не реалист. В картинах появились, правда, тексты на французском языке, но они могли быть с таким же успехом написаны по-венгерски или по-китайски. Эмалированный чайник, алюминиевая кастрюля, ржавая консервная банка давно не являются обыденными предметами жизни во Франции. То, что Рогинский навязчиво изображал их в 80-е годы, можно было бы объяснить ностальгией или попыткой использовать советские реалии как экзотическую приманку для западных зрителей. Многие художники, оказавшиеся в эмиграции, на самом деле мучались от ностальгии или пытались продавать свою советскость. Но это не случай Рогинского. Предельно требовательный к себе художник, он просто продолжал делать то, что считал необходимым для себя. Занимался своей живописью.

Очень показательно, что постепенно в его искусстве неодушевленные предметы начали вытесняться людьми. Это не портреты, не жанровые сцены, а компоненты живописи. По своей абстрагированности они еще более удалены от действительности, чем чайники и кастрюли.

Михаил Рогинский — очень одинокий художник. Он не вписывается в доминировавшие в последние десятилетия тенденции. Для адептов концептуальной линии, хотя бы даже в ее мифологизированной, кабаковской версии, он слишком традиционен, а главное — бессловесен. Поклонникам «настоящей живописи» то, что он делает, покажется грубым и насилующим эстетическое чувство. Любителей чистого формализма смутит «реализм» его картин.

Есть несколько художников, на которых он очень сильно повлиял. Менее одаренные пытались имитировать манеру мастера — из этого ничего не вышло. Те, что поталантливее и поумнее, поняли, что напрямую пользоваться уроками Рогинского совершенно невозможно: он уникальный художник. Не очень трудно внешне воспроизвести стиль его живописи, но результат неизбежно окажется пустышкой. В нем не будет главного — трагической энергии.

Искусство Рогинского — это тяжелейшая аскеза: он ставит перед собой цель, от которой откажется более благоразумный современный художник. На самом деле, возможно ли сейчас создать настоящую картину? Можно ли в современном искусстве говорить только языком живописи, при этом отказавшись одновременно и от сюжетности, и от привычных формальных ходов? И надо ли?

Credo quia absurdum est. Надо. Потому что Рогинский, занимаясь своим странным делом, достигает изумительных результатов. Но для понимания, что живопись Рогинского — это один из высочайших пиков русского искусства последнего столетия, надо приложить усилие. Эти картины не соблазняют, не развлекают, не отпугивают. Они просто являются собой. А это в нашем искусстве — драгоценная редкость.

Источник: localhost

   0 / 0